Беседа Нафтали Ракузина с Евой Вишневской

На протяжении многих лет главными «героя­ми» Ваших работ остаются книги. Как бы вы оценили эволюцию «книжной» темы в Вашем творчестве на протяжении лет?

Действительно, я рисую и пишу книги с конца 70-х годов с перерывом в 5 лет в 80-х годах и уже постоян­но, без перерыва с 1989 года, то есть последние 20 лет. Я смотрю на мир через книгу. В этой книжной тема­тике есть два аспекта. Один — когда я рисую книги на полке, так, как они стоят у нас у всех на полках, корешками к зрителю. Этот ряд я называю моим внутренним, домашним пейзажем. Второй аспект — когда я беру какую-то отдельную, интересующую ме­ня книгу и рисую ее, портретирую. Эти два ряда со­седствуют в моей работе на протяжении всех послед­них лет, не изменяясь. Меняется с течением времени лишь художественная трактовка этой темы. Вначале я писал книги «вообще», более абстрактно. Посте­пенно меня все больше стали интересовать их назва­ния, каллиграфия шрифтов. Также есть эволюция жи­вописного стиля, манеры. Если поставить рядом ра­боты, скажем, 1989 года и 2008-го, то это два разных художника, хотя и тема и иконография те же самые.

Вы начинали как иллюстратор. Почему этот жанр не захватил Вас так, как изображение собственно книги, и каким образом иллюстра­ция стала трамплином к обнаружению Вашего собственного метода?

Я из семьи книжных иллюстраторов и графиков. Мой отец всю жизнь оформлял и иллюстрировал книги, и я рос и воспитывался в этой атмосфере. Потом учился в Полиграфическом институте в 60-е годы в атмосфере культа В.Фаворского. Но и после эмиграции из Советского Союза в 1974 году я продолжал считать себя иллюстратором. Уже живя в Израиле, я сделал несколько графических серий — иллюстраций: «Процесс» Кафки, новеллы Э.Т.А.Гофмана, «Три мушкетера» А.Дюма. Некоторые из них я и сейчас считаю неплохими, например, 10 офортов к Кафке. Почему меня это перестало удо­влетворять? Небольшой экскурс в историю. В СССР иллюстрации и книжное оформление были очень престижным и высокохудожественным занятием. На Западе иллюстратор — это отдельная профессия, не путать с искусством с большой буквы. В основном иллюстрируют книги для детей, а этого я совсем не умею. Иногда знаменитые художники позволяют себе циклы иллюстраций, как, например, Пикассо, Матисс, Дали, в наше время Д.Хокни и некоторые другие. Но их издают исключительно благодаря их имени, которое они заслужили не иллюстрациями. Это — социальный фон невостребованности меня как иллюстратора. В плане чисто художественном, постепенно иллюстрирование чужих историй меня перестало удовлетворять. Параллельно с иллюстра­циями я все время рисовал с натуры — натюрморты, пейзажи, интерьеры. В какой-то момент, к концу 70-х годов, эти два ряда моей работы слились в один: я называю это моим озарением. Я посмотрел на книжную полку и понял, что книги, которые на ней стоят, это целые миры, заключенные в их корешках, и рисовать их мне гораздо интереснее и увлекатель­нее, чем иллюстрировать истории, которые не я придумал. В этом процессе осмысления книги как сюжета и объекта творчества сыграло большую роль общение с израильскими концептуалистами в 70-е годы. Не знаю, осталось ли это от моего занятия иллюстрациями или нет, но я считаю свои картины художественными рассказами, а себя — рассказчи­ком художественных историй.

С первого взгляда на Ваши картины можно оха­рактеризовать как «натюрморт», а с другой стороны — заключенные в них пейзажи не по­зволяют сделать это со всей определенностью. Вы определяете какие-то жанровые рамки для своих работ?

Это очень хороший вопрос. Строго говоря, все, что я делаю, это натюрморт, как жанр. Только я предпочи­таю английское название этого жанра — still life, а не nature morte, то есть тихая, застывшая природа, а не мертвая. Но поскольку книга — это вселенная, целый мир, то книга на холсте — это окно в мир. Окно, через которое я смотрю в мир. Рхли это окно открывается на пейзаж, то картина становится пей­зажем. Я не делаю «натюрморт с книгой», а натюр­морт, в котором книга — главный и единственный герой и персонаж. Можно назвать это еще «интел­лектуальным натюрмортом», но не уверен, что это будет правильно, тем более, что я не считаю себя интеллектуалом, а художником.

Цитирование — неотъемлемая часть постмо­дернизма, от которого в современном искусстве очень сложно отмахнуться. Ваши мульти­плицированные репродукции — это цитаты, творческое пере-осмысление художественного наследия или нечто другое, особенное?..

Мне очень трудно однозначно ответить на этот воп­рос. Хотя на меня повлиял концептуализм, я сам себя концептуалистом посчитаю. Мой творческий метод — не концептуально-интеллектуальный, а интуи- тивный. Я рисую, а потом уже, в процессе рисовании, cтараюсь осмыслить, почему я это рисую. Конечно, я понимаю, что л все время цитирую. Когда в моих картинах есть репродукции старых мастеров, то это мой диалог со старыми мастерами, с истори­ей искусства. На этой выставке таких картин нет. В основном, здесь пейзажи (потому что я называю эти картины пейзажами) городов, в которых я жил: Москва, Иерусалим, Париж. Поэтому я и назвал выставку «1 [амятные виды», то есть память как по­нятие очень важна для понимания этих работ. Все эти пейзажи — это фотографии в книгах, которые я сам выбирал и покупал. 11и тирую ли я здесь кого-то? Возможно, фотографов, которые снимали эти виды? С другой стороны, эти фотографии, были напечата­ны в книге, книга положена па стол в моей мастер­ской, раскрыта на определенной странице, страница изогнута в определенном ракурсе — я думаю, что это уже не цитата, а интерпретация, художественное переосмысление. Вообще, не мне об этом рассуждать, я не хочу бы I ь споим собе I ценным искусствоведом. Расскажу лучше собственное ощущение. Когда я вхожу в большой книжный магазин, где есть альбо­мы по искусству, альбомы с фотографиями городов и т.д., я чувствую себя, как художник-импрессионист на пленере, на мотиве, как говорил Сезанн, и ле­жащие вокруг книги я воспринимаю как свои «мотивы».

Одна из Ваших работ — обложка книги об Александре Родченко. Что значит для Вас этот мастер, почему возникла заинтересованность в данном проекте?

Александр Родченко — не из моих любимых худож­ников. Он был замечательный фотограф, и многие его фотографии меня восхищают, но в целом, его искусство меня не трогает, как и вообще революци­онное искусство той эпохи. Но обложка его ката­лога, которая была сделана, кстати, в Москве, меня очень тронула. В ней есть трагизм того времени: в композиции, в колорите — черно-красно-серое, в кадрировке, когда лица Родченко не видно, а круп­ным планом дана рука с аппаратом. Вот это мне было очень интересно писать: Родченко как актер и жертва революции.

В современной ситуации может сложиться впечатление, что книга в своем печатном во­площении теряет статус и роль «оплота куль­туры». Не в последнюю очередь, потому что ее заменяют электронные носители, аудиокниги и т.д. На Ваш взгляд, какова судьба книг сегодня, и сохранит ли актуальность Ваш метод?

Я думаю, что Вы правы, когда говорите, что книга теряет роль «оплота культуры», которую она имела еще несколько десятилетен назад. С другой стороны, во всем мире продолжает печататься и продаваться огромное количество книг, несмотря на интернет и на все новые технологии. Так что, может быть, хоро­нить ее рано? Тем не менее, мне кажется, «Гутенберговская эпоха» закончилась, и мы вступили в какую-то другую эпоху, в которой книга совсем не исчезнет, но будет иметь другой статус и другую роль. Мне кажется, в моем обсессированном рисовании книг есть что-то ностальгическое: зафиксировать, удер­жать в памяти этот образ, лог объект. Цитируя поэта, можно сказать: «конец прекрасной эпохи».

Март 2009