Сергей Попов. Под обложкой постмодернизма

Констатировать, что мы живем в эпоху постмодернизма, означает безоговорочно расписываться в согласии с расхожими максимами: окружающий нас мир образов являет собой систему повторов и репродукций, цитат и аллюзий; создание оригинала в сегодняшних условиях невозможно. С этой точки зрения искусство Нафтали Ракузина - идеальный образец постмодернистского мышления: трудно найти более благодатный пример «стиля», нежели перерисовывание репродукций, копирование воспроизведений. Впрочем, рассуждая так, рискуешь мгновенно угодить в ловушку, поместив Ракузина где-нибудь поблизости с продукцией Джефа Кунса или Зигмара Польке, или, в русской традиции, вблизи оголтелого «цитатничества» соц-арта, плавно переходящего в респектабельно-ироничный, построенный на мгновенно распознаваемых сюжетных играх, раздобревший и изрядно опустившийся до потребителя постмодерн. Присмотримся повнимательней: Ракузин в эти игры не играет. Здесь важны различия - как и в целом важны они для эстетики последних десятилетий; наблюдения за оттенками, нюансами, различение качества, словом — тонкости. Искусство Ракузина, будучи построено на удовольствии от созерцания, от самой процедуры смотрения, в этом плане безусловно предоставляет удовольствие и внимательному зрителю, ценителю, вообще смотрящему.

Это удовольствие, конечно же, сродни тому, что испытывает человек, листающий альбомы с полиграфически безупречными репродукциями выдающихся произведений искусства — но многократно, многократно выше! Оно приобщает к общению со всей историей искусства, но остается в строгих, порой даже аскетичных рамках, заданных стратегиями contemporary art. Его тонкость строится вовсе не на том, что мы улавливаем различия в череде повторяющихся и, в общем-то, однообразных сюжетов - книги на полке; книга, раскрытая на столе, - но на том, что сквозь призму одного-единственного (это крайне принципиально!) сюжета — Книги - мы имеем возможность оценить критерии пластического качества, грани изобразительного мастерства, посильные, подвластные руке художника. Более того: ясно, что изображение книги - не просто сюжет, избранный по некоей творческой прихоти или личному пристрастию, по многомерная, весьма мотивированная и выстраданная метафора - метафора самого искусства, позволяющая -вот в чем парадокс! - в нынешнем, тотально пронизанном репродукционной культурой мире наслаждаться дыханием подлинника. Эта метафора необходима для осознания именно в настоящих условиях - в конце XX - начале XXI века. Нельзя забывать, что мы находимся в условиях стремительного развития технических медиа, и сегодня трудно даже предположить, какую революцию в мире искусства произведет возможность создания трехмерных репродукций, на пороге которой мы находимся. Опыт Ракузина здесь неоценим. Он обращает нас к древнейшему пониманию искусства как технэ, как копии, как образца-прориси, наследуемому и повторяемому из поколения в поколения. Он свидетельствует о необходимости школы, академии -опять же, в их изначальном, античном значении (к слову, и лидеры русского авангарда в ранние годы, и один из ключевых фигурантов «другого искусства» Владимир Вейсберг па протяжении всей жизни основывали свое искусство на прилежном репродуцировании ученических образцов). Наконец, творчество Ракузина напоминает о модели вечного возвращения, которую столь выразительно иллюстрирует искусство - и в этой простейшей, неотменимой никакими новаторствами модели проглядывает метафизический аспект деятельности художника, его высшая функция - каждый раз воссоздавать мир заново по знакомым лекалам, чтобы таинственно и неповторимо его преображать.

2007